Герой рассказа Миша Корзинкин (он же является и личным повествователем) хочет, чтобы вокруг был добрый мир, чтобы его друзья были счастливы, но каждый радостный всплеск эмоций и надежд Миши подвергается авторскому и читательскому сомнению. Позиция "концепированного автора" иронична. Автор жалеет героя, сочувствует ему, но практически каждый значимый поворот сюжетно - композиционной системы опровергает надежды и даже ощущения Корзинкина. Герой стремится к идиллическому существованию - автор не может скрыть иронической усмешки.
Материал, абстрагированный от действительности, став фабулой, соответственно, сопротивляется, Но сопротивление это имеет свой предел, который устанавливает законы жанровой разновидности - в данном случае идиллического рассказа. Универсализация иронии привела бы в конечном итоге к пародированию самого жанра идиллии, ослабление иронии - к серьезной идиллии. Но, как видно, ни то, ни другое не входило в задачу автора. Идиллический пафос, неся в себе "память" древнего пасторального жанра, пронизывает весь рассказ.
В доказательство того, что перед нами не пародия на идиллию, а рассказ, идиллически окрашенный, необходимо отметить следующее. Пародия - это всегда взгляд со стороны, она двупланова по своей природе. В аксеновском рассказе идиллия демонстрирует свою собственную внутреннюю природу - пластичность, которая позволяет, не размывая жанровых границ, скользить от серьезного варианта к ироничному.
Рассказ - образование настолько малое и поэтому концентрированное, что идиллический его вариант ( в данном случае) должен заявить о себе немедленно. Так и произшло: "Пора мне уже завести себе часики, чтобы, значит, они тикали и вселяли бы в мою душу гармонию и покой (выделено мною. - Г.Ш.).(Прим.1)
"Общее понятие этого рода поэзии - изображение невинного и счастливого человечества... Цель же всегда и везде одна - изобразить человека в состоянии невинности, то есть в состоянии гармонии и мира с самим собой и с внешнею средою", - писал о важнейшем свойстве идиллии Фридрих Шиллер.(Прим.2) Ф.Шиллер сопоставляет идиллию, элегию и сатиру и объясняет, что, в отличие от двух последних, идиллия "обязывает" человека быть гармоничным, это его изначальное и неизменимое состояние.(Прим.3)
Поэтому особенность аксеновского героя состоит в том, что он не просто стремится к гармонии, а вопреки всему фону рассказа ее ощущает - таково влияние древнего жанра - буколического. Авторская ирония в большинстве случаев как раз и находит себе место в создающемся несоответствии между трудной действительностью и легким в своей наивности и оптимистичности героем. Чем хуже ситуация, чем неуютнее быт, чем враждебнее реальность, тем просветленнее становятся и главный герой, и близкие к нему персонажи.
Это порой проявляется на уровне синтаксическом: предложения строятся комически- абсурдно: создается эффект оправдания, самоуговаривания и заговаривания (заклинания) одновременно: "За что, не знаю, такого тихого человека, как я, выгонять из дому? Бывало, когда сижу в комнате у калорифера и читаю книги по актерскому мастерству, когда я вот так совершенствуюсь в своей любимой профессии, слышно, как вода из крана капает, как шипит жареная картошка, ни сцен, ни скандалов никому не мешаю" (322.) Эта странность построения предложения объясняется, с одной стороны, ориентацией на разговорную речь. Но, с другой стороны, в этом содержится важнейшая жанровая особенность героя рассказа - изо всех сил, не замечая неприятностей, пропуская грустные подробности, играть (не случайно Миша - актер) гармоничного героя идиллии.
Герой идиллии может быть счастливым в дружбе, поэтому появляется гениальный скульптор Яцек Войцеховский; главный герой должен полюбить - и тут же приходит "наша мировая звезда" (327) Ирина Иванова. Герой идиллии хочет ощутить радость общения с прекрасной природой - и он тут же переносится из холодной Москвы в "нашу" Аркадию - Крым. В рассказе красота Крыма дана не только через ощущения Миши, а, для верности, со ссылками на сверхпопулярные издания (виды городов), кинокадры: "... внизу, во всю ширину, как в панорамном кино, открылся перед нами рай земной. Это просто было что-то удивительное - синее море почти от неба и знакомые по открыткам склоны зеленых гор"(322).
Наконец, персонажи рассказа - актеры и скульптор (что тоже немаловажно для идиллии, потому что пастухи и пастушки играли на свирелях, т.е. тоже были приобщены к искусству). Кроме того, в рассказе В.Аксенова ощущается и традиция А.Н.Островского: сочувствие, уважение и любовь к актерам, к их нелегкому ремеслу, внимание к актерам большим и малым, известным и неизвестным, но одинаково уязвимым из-за психологических особенностей своей профессии.
Необходимо отметить, что идиллический тон определяет именно неудачливый маленький артист Миша, а не одаренный скульптор Яцек. Дело в том, что Яцек - герой рефлектирующий: "Года два назад в Доме журналистов кто-то болтал, что Яцек почти гений, а если еще поработает, так и вообще гением сделается, но сейчас он не работал и даже не смотрел на своих уродов. Кажется, он был в оцепенении"(323). На такое состояние герой идиллии просто не имеет права. Про идиллического человека Ф.Шиллер писал, что он "одновременно радуется и деятельности своего ума, и своей чувственной жизни" - его душа должна быть "спокойной, освобожденной, согласной с собой и совершенно умиротворенной".(Прим.4)
Человек в идиллии обязательно будет счастливым, даже если ему приходится довольствоваться малым. Ему не нужно быть гениальным, богатым, считаться баловнем судьбы. Жан-Поль в свое время сказал о том, что "идиллия - это эпическое изображение полноты счастья в ограничении".(Прим.5) Ограничения в жанре идиллии могут касаться интеллектуального уровня героя, его внешних данных, они также могут, по словам Жан-Поля, "распространяться или на блага, или на взгляды, или сословие, или на все сразу".(Прим.6)
Иными словами, герой идиллии может быть "маленьким человеком" (Миша себя сам назвал "маленьким человеком, сохранившим "рыцарский пыл и благородство"). Корзинкин настолько мал, что иногда сравнивает себя с животными. Эти сравнения (с птицами, насекомыми) он распространяет и на своих друзей и недругов. В результате создается впечатление, что в рассказе действуют не люди, а их "меньшие братья". Присущая рассказу ирония проявляется в создании гротесковых образов: возникает классическое замещение человека животными. Выдворенный из дома Миша вспоминает, что он входил в квартиру "бесшумно, как кот"(322), а теперь он, "поджав хвост, двинулся к Кропоткинскому метро"(322). Яцек шел по улице Горького, по словам Миши, "как большой усталый верблюд"(322). Поэтому, когда Миша поселяется в мастерской скульптора и "шустрит по Москве"(322) в поисках еды, он действительно напоминает предприимчивого Кота (из сказки "Кот в сапогах") при бедном маркизе Карабасе. Режиссер Барков пригласил Мишу на роль Конюшки (лошадь), и, приехав в Крым, Миша, опять же, как кот, испытал чувство биологической ненависти к собаке Рексу, "с глазами лживыми и коварными"(333). Впоследствии Рекс будет без особых причин назван "вороватой скотиной"(343). Когда зарычала эта же собака, из палатки ювелира высунулся человек и осведомился: "Кто сказал "Ры?.." Вы, молодой человек?"(333). Ирина Иванова напоминает герою птичку "в высоченных сапогах на тоненьком каблуке и коротеньком пальтишке, озябшую, с красным носиком"(341). Та же Ирина вела себя в студии Яцека "тихо, как голубица, все поедала, не капризничала" (330). Академика Никанорова Миша называет Тараканом Таракановичем и Букашкиным-Таракашкиным.
Неунывающий герой все равно счастлив и довольствуется малым, например, он рад своим новым иорданским брючкам или, скажем, тому, что директором автобазы оказался его "товарищ по армии"(334) и Миша теперь сможет попросить открытый "ЗИЛ" для съемок.
Это, конечно, ущербное счастье Акакия Акакиевича в советском варианте: постоянные нехватки, почти все приходится "доставать", добывать, но не будем забывать, что Жан-Поль назвал героев идиллии "радостными лилипутами, для которых цветочная грядка - целый лес,... которые приставляют лестницу к карликовому деревцу, чтобы снять с него урожай".(Прим.7)
Таков удел идиллического героя, и такова позиция автора, которая в данном рассказе выявляется следующим образом.
Субъектные формы авторского сознания вступают с внесубъектными в противоречивые отношения: то, что герой говорит, и то, как он оценивает отношение к себе других персонажей, не совпадает с объективно изображенным. Это, с одной стороны, создает резерв для иронии. С другой стороны, указанное противоречие формирует определенное построение всей сюжетно-композиционной системы. Мише Корзинкину приходится либо не замечать неприятных (неаркадских) ситуаций, либо истолковывать их как положительные. Отсюда следует сбалансированное построение сюжетно-композиционной системы.
При том, что герой активно перемещается в пространстве (улицы Москвы - мастерская Яцека - Крым - снова мастерская Яцека), сюжетные колебания невелики: необходимо сохранить идиллию и вместе с тем показать, как в ее "прорехи" смотрит неумолимая действительность. Возникает эффект компенсации, когда кто-либо в неблагополучных ситуациях верит в счастье и уверенно ощущает его. Чаще всего это делает сам Миша. В момент абсолютной неустроенности он заявляет: "Везде я добивался успехов, как и сейчас в кулинарии"(330). В не менее драматической ситуации Миша с жаром заявляет, что поедет или в Арктику, или в Африку, или в Целиноград, где его друг нашел "свое счастье"(330). Во время полного безденежья Миша рисует Яцеку картину гастрономического изобилия в Столешниковом переулке: "Вина эти - шерри-бренди, камю и карвуазье, баккарди, кьянти и мозельвейн - в разнообразных заграничных бутылках мелькали в окнах роскошного этого переулка, и вместе со снегопадом мягкой сахарной пудры, с клубами кухонного пара из кафе "Арфа"..."(323). Это великолепие не раздражает голодного героя, а компенсирует, сглаживает его нищету, потому что интонация рассказа радостная, лица посетителей веселые, а Миша ощущает свое родство с ними и называет их современниками (не товарищами, не гражданами, не публикой, а именно современниками).
В тот момент, когда герой сам перестает верить в собственное счастье (Ирина сообщает, что Конюшка - это лошадь, и режиссер, оказывается, обманул Мишу, пообещав ему эту хорошую роль), когда рухнули его надежды прославиться на весь мир, состояние его компенсируется композиционно: "... разевая от молодого счастья рты, вышагивал отряд курсантов с "Витязя"(340). Кому-то все равно в данный момент хорошо, кто-то все равно счастлив. Когда страсти обещают накалиться слишком сильно, герои просто удаляются, так как происходящее трудно чем-либо компенсировать. Так было в момент появления путающегося в античной тунике Герострата, но с современной канистрой бензина в руках (фантастическое в рассказе, видимо, объясняется фантастичностью и невероятностью существования самого счастья в неидиллической жизни): "Не знаю чем кончился спор курсантов с Геростратом, потому что мы с Ириной пошли уже к поезду"(344).
Если же и герой, и другие персонажи одновременно ощущают Мишину малость и несчастье ("Вокзал хмуро высился над нами, а перед его чудовищным портиком и высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались себе маленькими и несчастными. Таксисты провожали нас ироническими взглядами"-341), то для сохранения равновесия Миша тут же обязательно увидит что-либо приятное и обрадуется, потому что идиллический герой не может печалиться долго и рефлектировать ("Я смотрел на нее - ... она проявляет преданность и тонко мне сопереживает. Чудеса, да и только, подумал я и вдруг почувствовал себя счастливым, как никогда" - 341).
Жан-Поль в "Приготовительной школе эстетики" объясняет эту структурную особенность идиллии (небольшой сюжетный размах, сохранение равновесия), прибегая к образу качалки: "На качалке вы качаетесь, описывая малые дуги, без всякого труда взлетаете вверх и опускаетесь вниз и не вызываете возмущения и сотрясения воздуха ни сзади, ни спереди от вас. Такова же и радость от всего радостного в пасторали. У пасторали нет своей корысти, нет желаний, нет потрясений и волнений".(Прим.8)
Этот принцип сюжетно-композиционной системы контрастен динамической фабуле и широкому общекультурному фону рассказа. Особенно значительны античные мотивы: это и историко-литературные образы Крыма, и Герострат, и храм, посвященный Афине. Герои вспоминают "Ифигению в Авлиде", цитируют Пушкина. В рассказе используется мотив вырезанного из бумаги образа профиля-силуэта, чрезвычайно популярного в XVIII-XIX - начале ХХ веков и спустившегося в наше время на уровень уличных курортных поделок. Герои говорят о кинофильмах Антонио Феллини.
Этот культурный контекст нужен автору для того, чтобы создать у читателя ощущение некоего всемирного счастья, ощущение всеобщего духовного родства и всеединства. Идиллическая стихия радости наиболее мощно заявила о себе в кульминации рассказа: "А мы сидели, шумно пируя, словно рыцари и прекрасные дамы под закопченными сводами нормандского замка. Мы делили голубой огонь и перловку и бросали кости нашим собакам. Боже мой, думал я, смертные люди!.. Что же делать? Может быть, верить друг в друга, в то, что соединило нас сейчас здесь... Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время одобрять... устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать"(344).
Но сцена, столь радостная, остается одновременно и иронической. Ирония проявляется не только на уровне речевого аксеновского стиля, но и в организации художественного времени. Создается впечатление, что развязка произведения отодвинута в далекое прошлое ("Все так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей женой. Давно это было". - 344), а завязка - изгнание Миши Корзинкина из дому - произошла вот только сейчас, буквально на наших глазах. Эмоциональная заостренность и точность не позволяет в этом сомневаться ("За что, не знаю, такого тихого человека, как я, выгоняют из дому?" -344.). Эта временная перевернутость и некоторые замечания Миши ("Не думайте, что я выдумываю, все так и было". -341) заставляют задуматься о том, так ли все это было, не присочинил ли герой? Но все эти сомнения входят в комплекс впечатлений, оставляемых идиллией, которую Фридрих Шиллер назвал "прекрасной, возвышающей фикцией", которая может "внушить лишь печальное чувство утраты, но не радость надежды".(Прим.9)
Под занавес В.Аксенов оставляет читателя наедине с двумя рядами чувств одновременно: с одной стороны, "прекрасная, возвышающая фикция", с другой - "печальное чувство утраты".(Прим.10) Ни тому, ни другому не дано возобладать.